В руках у людоедки

Я родилась ранней весной 1937 года в бедной семье. Была четвертым ребенком, нежеланным, да еще и с проблемами: появилась на свет семимесячной весом около двух килограммов. Мы жили в центре Ленинграда, неподалеку от Исаакиевского собора, в шестом доме по улице Якубовича. Когда началась война, мне было всего четыре года. Но я на всю жизнь запомнила те жуткие дни, голодные и холодные.

 Город бесконечно бомбили. На улицы из вражеских самолетов летели десятки тысяч листовок, в которых немцы, например, писали (мне прочитала одну из них старшая подружка): "Ленинградские матрешки, съешьте бобы, готовьте гробы". Помню, было такое распоряжение: у кого есть дети до пяти лет, тех по весне на уборку города не вызывать. Но к нам в начале апреля 1942 года пришли из отдела учета. Матери сказали, что она должна помочь с уборкой города. Правда, она уже не вставала с постели - так была истощена от голода.

А мой отец, получивший к тому времени инвалидность, занимался похоронами умерших и погибших на Пискаревском кладбище. Однажды, помню, отец пришел домой со своим коллегой. Они принесли бутылку "Московской" водки с зеленой наклейкой и горлышком, запаянным сургучом, кочан свежей капусты, небольшую пачку горчицы и две большие луковицы. Им дал все это богатство кто-то из родственников умершего, которого они похоронили в отдельной могиле. Когда открыли бутылку, оказалось, что в ней не спиртное, а вода. Заварить горчицу тоже не удалось: вместо нее в пачку была насыпана обычная земля.

В нашем двухэтажном доме находились на постое военные, у них работал водопровод. Мы, гражданские, брали у них воду. На Неву за ней мы не ходили. На всю жизнь я запомнила 24-ю годовщину Великого Октября. На столе у нас появился очень вкусный суп. Родители говорили - куриный. Уже после войны они открыли тайну - суп сварили из кота Васьки, который жил в нашей коммуналке. А однажды меня чуть не съела (я так думаю) женщина, которая шла от Исаакиевской площади мимо нашего дома. Тогда уже в городе вовсю ходили слухи о людоедах, у дома была куча песка - в ней гасили зажигательные бомбы. Я с детским ведерком и железными формочками играла в этом песке. Страшно изможденная женщина подошла ко мне, наклонилась и тихо спросила:

 - Пирожки печешь?

 - Да.

 - А кушать хочешь?

 - Очень хочу.

Вытянув вперед обе руки и соединив их в кольцо, женщина показала, какую большую тарелку супа нальет мне, если я пойду с ней. Зарыв игрушки в песок, я с радостью подала ей руку, и мы пошли по улице. Стали переходить переулок Подбельского (сейчас - Почтамтский). Женщина очень крепко держала меня за руку. Не знаю, что заставило меня обернуться... я увидела нашу дворничиху, тетю Дусю Кошкину, и крикнула ей:

 - Скажите маме, супа поем и приду!

 - Какого супа?! - громко закричал тетя Дуся.

Женщина, отпустив мою руку, побежала прочь.

Тетя Дуся привела меня домой. Увидев на окне наваренный из столярного клея студень, она, плача попросила у матери, чтобы она дала ей немного, сказала, что ее дочка Дуня умирает от голода. Отказать мама не могла и дала ей маленькую мисочку - ведь дворничиха спасла меня от ужасной смерти.

Вечером, когда отец пришел с работы, родители рассказали мне, что детей едят даже некоторые родители, и с чужими людьми никуда ходить нельзя. На улицу меня больше не выпускали. Но теперь, после этих рассказов, я боялась даже своих родителей. Даже когда мать, которая так и не вставала с постели, как-то попросила подать ей воды, я сделала вид, что не слышу. Сидела в углу комнаты, напротив двери, готовая вскочить в случае чего и убежать. Вечером отец пытался подвести меня к матери, объясняя, что так вести себя нельзя. Но я, решив, что они собрались меня съесть, заорала так, что прибежали соседи.

После войны я окончила семь классов и поступила в школу торгового ученичества. Получила в 16 лет паспорт и работала в булочной на улице Герцена, а потом на Невском проспекте. Память об ужасах блокады навсегда осталась со мной.